Для Кейса, который жил только ради восторженного бестелесного пространствования в мнимой реальности, это было Падением. В барах, где его знали как лихого малого, сорвиголову, ему порекомендовали составы, облегчающие страдания тела. Но тело для него всегда было просто куском мяса. А теперь Кейс стал узником собственной плоти.

Его имущество было спешно преобразовано в "новые иены", в толстую пачку бумажной валюты старого образца, бесконечно циркулирующей по замкнутой траектории мирового черного рынка подобно ракушкам тробианских островитян.

Вести законные операции с наличными в Мурашовнике было очень трудно; в Японии же подобное вообще преследовалось по закону.

В Японии, он знал это с абсолютной и непоколебимой уверенностью, можно найти способ излечить его недуг. В Тибе. Как в официальных клиниках, так и в мощной сети нелегальных больниц – "черных клиник". Синоним имплантации, сращивания нервов и микробионики, Тиба словно магнит притягивал представителей техно– криминальной субкультуры Мурашовника.

В Тибе его пачка новых иен почти на глазах растаяла в бесконечной круговерти консультаций и осмотров. Люди из черных клиник, его последняя надежда, выразили восхищение процедурой, с помощью которой он был искалечен, а затем все единодушно отрицательно покачали головами.

Теперь Кейс спал в дешевых капсулах-гробах, в гостинице возле порта, где всю ночь напролет с вышек, похожих на гигантские треножники, из галогеновых прожекторов лились на доки слепящие потоки голубого света; отсюда не были видны огни Токио – сияние на небе цвета экрана телевизора, настроенного на пустой канал, не была видна высоченная голограмма с надписью "Фудзи электрик компани", а Токийский залив казался чернеющей бесконечностью, над которой, над хлопьями плавающей стиропены, кружили чайки. Почти сразу за портом начинался город, где невероятно огромные кубические здания фабрик и корпораций [ 4 ] доминировали над жилыми массивами.

Порт и город были разделены узкой полосой старых улиц, местом, у которого официального названия не было. Ночной Город, и Нинсей – в его сердце. На протяжении дня большая часть баров Нинсея безлюдна или закрыта вообще, неоновые огни мертвы, голограммы погашены и ждут. Под отравленно-серебристым небом.

В двух кварталах от "Чата", в чайном домике "Харре де Те" [ 5 ], Кейс запил двойным эспрессо свою первую вечернюю пилюлю – плоский розовый октагон, патентованный бразильский препарат, который он приобрел у одной из девчонок Зона.

Стены в "Харре" были отделаны зеркальными панелями, обрамленными красными неоновыми трубочками.

В самом начале, оставшись в Тибе почти без денег и уже без надежды на излечение, Кейс дал себе полный форсаж и принялся изыскивать источники средств к существованию с такой леденящей кровь настойчивостью, что ему даже казалось, будто это делает кто-то другой. За первый месяц он убил троих – двоих мужчин и женщину – за сумму, которую годом раньше счел бы смехотворной. Нинсей свел его вниз, на самое дно, включив некий скрытый в самом Кейсе смертоносный механизм, о наличии которого он никогда до этого не подозревал, довел до такого состояния, что сами улицы стали для него олицетворением жажды смерти.

Ночной Город был подобен эксперименту в сфере социального дарвинизма, не ограниченному никакими рамками, задуманному какими-то скучнолицыми учеными мужами, теперь постоянно держащими палец на кнопке ускоренной промотки вперед. Стоит лишь прекратить вертеться и шустрить – и канешь без следа в безвестность, начнешь двигаться чуть быстрее – прорвешь непрочную пленку поверхностного натяжения черного рынка; и в том и в другом случае ты исчезаешь, и от тебя не остается ничего, кроме расплывчатых воспоминаний в головах оседлых типов, вроде Раца, да еще твои почки, сердце или кости могут оказаться в хранилищах черных клиник – чтобы когда-нибудь появиться оттуда для незнакомца с пачкой новых иен.

Биз здесь походил на постоянное гудение улья, а смерть была вполне обычной расплатой за лень, безответственность, неповоротливость, чрезмерную жадность и ошибки в соблюдении запутанного протокола.

Сидя в одиночестве за столиком в "Харре" – "октагон" уже начинал всасываться в кровь, ладони вспотели, появилось дикое ощущение, что все волосы на руках и на груди встали дыбом, – Кейс понял, что с некоторого времени начал вести игру с самим собой, очень древнюю игру без названия, что-то типа пасьянса, ставка в котором – жизнь. Он больше не носил оружия, не принимал обычных мер предосторожности. Все свои уличные дела Кейс вел быстрейшим и кратчайшим способом, в самой непринужденной манере, и потому имел репутацию человека, способного достать все, что угодно.

Часть его сознания понимала, что это саморазрушение хорошо заметно постоянным клиентам, которые настораживались все больше и больше, и упивалась осознанием факта, что это – лишь вопрос времени. Эта часть его самодовольно ожидала прихода смерти. И она же больше всего ненавидела мысли о Линде Ли.

Линду Кейс однажды дождливой ночью повстречал в аркаде.

Под светящимися призраками, проступающими сквозь голубое марево сигаретного дыма, – голограммами "Замка колдуна", "Танковой войны в Европе" и "Горизонтов Нью-Йорка"... Такой она и запомнилась ему – лицо утопает в сиянии беспрестанных лазерных вспышек, отчего черты упрощаются до самых основных линий, щеки пламенеют алым в свете огненных поединков в "Замке колдуна", лоб сияет лазурью – отблесками падения Мюнхена в "Танковой войне", губы слегка отсвечивают горячими золотистыми искрами, которые вышибает из стен каньона из небоскребов летящий на экране глайдер. В тот вечер он был на высоте, только– только переправил пакет кетамина [ 6 ] Вейджа в Йокогаму, и деньги за работу уже были у него в кармане. Кейс вошел в аркаду с мостовой Нинсея, над которой кто-то просеивал сквозь сито мелкий дождь, и девушка, полностью поглощенная своей игрой, странным образом бросилась ему в глаза – одно лицо среди дюжин таких же лиц перед экранами. Другой ее образ, врезавшийся Кейсу в память, – тот, что он увидел через час, когда Линда уже спала в его припортовой капсуле и очертания ее верхней губы напоминали ему ту линию с изломом посередине, какой дети обычно изображают летящих птиц.

Тогда Кейс прошел через аркаду, встал за спиной девушки, окрыленный успехом только что провернутого дела, и увидел, как она, оглянувшись, посмотрела на него снизу вверх. Серыми глазами, подведенными карандашом, след которого напоминал угольную грязь. Глазами дикого животного, которое застыло на дороге, парализованное светом фар настигающего его автомобиля.

Их совместно проведенная ночь плавно перешла в утро, в билеты на глайдер, в его первое посещение той стороны Залива. Все время, пока они были в Хараюки, дождь шел не переставая, усыпая бисеринками пластиковый дождевик Линды, а вокруг токийские детишки в белых туфлях и облегающих курточках стайками двигались мимо витрин известных бутиков. В конце концов он и она оказались на гремящей самодвижущейся полночной мостовой, и она держала его за руку, как ребенок.

Целый месяц ушел у Кейса на то, чтобы отучить Линду от наркотиков, и лишь тогда из ее ясных глаз исчез животный испуг. Поначалу ему была видна только часть ее сущности, выступающая над поверхностью, подобно айсбергу, но затем айсберг начал таять и дробиться, осколки ненужного уплыли прочь, и пред Кейсом предстала буйная ненасытная страсть, голодная основа наркоманки. Он видел, как девушка бьется в ритме очередного уличного хита, самозабвенно, с полной сосредоточенностью, и это напоминало ему повадки богомолов, которых продавали в лавочке на Шига, в бамбуковых клетках между аквариумами с карпами-мутантами и ящиками со сверчками.